Крещение князя Владимира: зачем, когда, где?
- 20.02.2025 01:54
Заметим, что политическая сторона крещения Руси, о который мы недавно писали, осталась совершенно неизвестной древнерусским писателям. Но мы должны признать их правоту по крайней мере в том, что решение князя Владимира креститься нельзя сводить к одним политическим резонам, которые сегодня очевидны и более или менее понятны.
Предложение Василия II породниться с византийским императорским домом было чрезвычайно выгодно и почетно для честолюбивого «робичича», по-видимому, прекрасно сознававшего бесперспективность дальнейшей культурно-политической изоляции созданного им обширного государства от христианского (то есть европейского) мира. Благодаря браку с багрянородной царевной русский князь входил в семью европейских правителей, становясь на равную ногу с могущественнейшими государями, многие из которых не могли даже мечтать о столь тесном родстве с византийскими василевсами. Недаром при германском дворе завистливо судачили о киевском счастливчике, с удовольствием смакуя злые сплетни о нем [см.: Древняя Русь в свете зарубежных источников. М., 2000, с. 321-322; Поппэ А. Князь Владимир как христианин // Русская литература. СПб., 1995. № 1, с. 37]. Принятие Владимиром христианства, рассмотренное под этим углом зрения, выглядит не более чем прагматичной политической сделкой, ибо религиозная сторона дела была здесь поставлена в чересчур тесную зависимость от политических видов.
Но если политические соображения, сыгравшие, по всей видимости, решающую роль на русско-византийских переговорах 987 г., и оттеснили духовные мотивы обращения Владимира на задний план, где они образуют сегодня лишь едва различимый фон истории его крещения, то это совсем не значит, что мы можем полностью пренебречь ими. Правда, угадывая их, легко впасть в то же заблуждение, что и древнерусские книжники XI–XII вв., в представлении которых преображение Владимира явилось следствием некоего кризиса духа, вызванного внезапным осознанием греховности всей его прежней жизни и неудовлетворенностью старыми языческими верованиями.
Уже автор первого научного труда по истории Русской Церкви, архиепископ Филарет (Гумилевский), повторил эту ошибку, придав «духовным исканиям» крестителя Руси напряженный психологический драматизм: «Ужасное братоубийство, победы, купленные кровью чужих и своих, сластолюбие грубое — не могли не тяготить совести даже язычника. Владимир думал облегчить душу тем, что ставил новые кумиры на берегах Днепра и Волхова, украшал их серебром и золотом, закалал тучные жертвы перед ними. Мало того — пролил даже кровь двух христиан на жертвеннике идольском. Но все это, как чувствовал он, не доставляло покоя душе — душа искала света и мира» [Цит. по: Карташев А.В. История Русской Церкви. Т. 1. М., 2000, с. 136].
Яркость красок, игра контрастов в этой картине заворожили многих ученых, так или иначе отдавших дань романтико-психологическому истолкованию произошедшей с Владимиром перемены. По сути, такой подход является отголоском святоотеческих представлений о всякой человеческой душе как «прирожденной христианке», томящейся жаждой слияния с божеством. Эти воззрения имели определенный исторический смысл в рамках позднеантичной культуры, с ее космополитической всечеловечностью, философскими поисками Единого и единства, религиозным скепсисом по отношению к собственным богам, усталостью, духовным разочарованием, страстным желанием утешения и «спасения». Но они совершенно не применимы к эпохе христианизации европейских «варваров» (V–XIII вв.). Если греко-римский языческий мир отвечал на требование христианства возродиться в новой вере своими «самыми заветными муками мысли и чувства», то в «варварских» землях христианство не встретило никаких религиозных чаяний, никаких «издавна неудовлетворенных потребностей веры» [Аничков Е.В. Язычество и Древняя Русь. М., 2003 (репринт: СПб., 1914), с. XXVI]. Там царил культ грубой физической силы, кровавых воинских доблестей, материального изобилия и успеха, понимаемого как непрерывное приращение господства, мощи, славы и богатства. Там искали не душевного покоя, не «света и мира», а войны и побед, добычи и почестей. Братоубийство, конечно, не относилось к числу похвальных деяний, но совершенное в пылу междоусобной брани, в борьбе за власть, оно считалось выражением «божьего суда». Бог для язычников был не в правде, а в силе, и высшая правда всегда оказывалась на стороне победителя [см.: Цветков С.Э. Русская история. Книга вторая. М., 2004, с. 258-259]. Близкое знакомство с римско-византийской цивилизацией безусловно расшатывало традиционные устои «варварского» мира, порождая тягу к усвоению политического и культурного наследия христианского юга. Однако христианская цивилизация привлекала «варваров» отнюдь не тем, что она была христианской. Напротив, именно христианство в его, так сказать, чистом виде, как нравственное учение, как образ жизни, вызывало непонимание и неприятие, ибо грозило разрушить все те ценности военизированного «варварского» общества, на которых зиждились его сила и благополучие [см.: Цветков, II, с. 345-347]. К новой вере приобщались пассивно, как бы нехотя и в самую последнюю очередь, когда политические, экономические и культурные связи с христианским миром крепли настолько, что становились уже нерасторжимыми.
Побуждения к принятию крещения собственно были теми же, по которым раньше упорствовали в идолопоклонстве: могуществу по-прежнему отдавали предпочтение перед смирением и, предавшись под покровительство христианского Бога, надеялись достичь величия и торжества над врагами*. Чтобы привлечь к себе эти грубые души, христианство должно было оставить в тени все, что могло казаться в Иисусе слабостью (близость с бедняками, проповедь смирения, крестные страдания и проч.), и явиться перед ними в образе Бога Сил, Христа-Вседержителя, почти полностью слившегося с Богом-Отцом. Христианские миссионеры проповедовали в «варварских» странах не столько Евангелие, сколько единобожие. Христу одному предстояло превзойти могуществом и славой мириады богов национальных языческих пантеонов. И христианский Бог — Отец и Сын одновременно — вступал со всеми ними в состязание, являя свою абсолютную власть над природой и людьми в акте сотворении мира и человека, в триумфе Воскресения, на Страшном суде. За многие столетия миссионерской деятельности Церковь опытным путем установила, что именно эти страницы Библии воздействуют наиболее сильным образом на чувства и воображение «варваров». Не случайно соответствующие эпизоды занимают не менее четверти содержания летописной «Речи философа». Причем свой рассказ о воскресении мертвых и последнем суде, когда каждому воздастся «по делом его: праведным царство небесное, и красоту неизреченную, и веселие без конца, и не умирати во веки, грешником же мука огнена, и червь неусыпающий, тьма кромешная, и муке не будет конца», — «философ» подкрепил демонстрацией Владимиру «запоны» (холста с вышитым или нарисованным изображением), «на ней же бе написан страшный суд Господень, и показываше ему [Владимиру] одесную [справа] праведныя в веселии предъидуща в рай, а ошуюю [слева] грешники идуща в муку вечную». Пораженный услышанным и главным образом увиденным, Владимир «воздохнув рече: „добро сим одесную, горе же сим ошуюю“. Здесь литературному персонажу по имени „Владимир“ приписаны чувства, действительно испытанные десятками и сотнями тысяч живых людей, которые со страхом узнавали, что их посмертная участь находится всецело в руце Божией.
У Владимира, рожденного и воспитанного на языческом севере, не было внутренней предрасположенности к христианству, как у его братьев, сызмальства находившихся при дворе княгини Ольги. Душе его для обращения необходим был сильный внешний толчок, и впечатляющая картина Страшного суда вполне могла дать его мыслям нужное направление. Стоит отметить, что тема загробного воздаяния присутствует в церковном уставе Владимира, который грозит ослушникам церковных правил „перед Богом… отвечати, на Страшнем суде, пред тмами ангел, идеже когождо дела не скрыються, благая или злая, идеже не поможеть никтоже кому, но токмо правда избавить от вторыя смерти, от вечныя мукы… от огня негасимаго. Господь рече: в день месть воздам, содержащим неправду в разуме, тех огнь не угаснеть, и червь их не умреть; сотворившим же благая в жизнь и в радость неизреченную, а сотворившим злая … рече неизмолим суд обрести“.
Не исключено, что здесь мы имеем дело с неизбывным духовным переживанием самого автора устава, навсегда завороженного грозными отблесками адского пламени. Во всяком случае имеющиеся свидетельства о второй половине жизни Владимира показывают, что обращение его было не притворным, и, следовательно, обещая Василию II креститься, он не лицемерил и не вел беспринципную политическую игру ради того, чтобы любой ценой заполучить в жены царевну Анну. Политика и религия сплелись здесь настолько тесно, что их просто невозможно отделить друг от друга.
Духовные беседы с севастийским митрополитом, по-видимому, и в самом деле произвели на Владимира глубокое впечатление, ибо тотчас по их завершении он объявил о своей незамедлительной готовности креститься. „Переговоры закончились тем, что царь русов принял христианство“, — свидетельствует Абу Шуджа. Его известие имеет хронологическое соответствие в древнерусских произведениях XI в., где обращение Владимира также отнесено к 987 г. Так, в „Памяти и похвале Владимиру“ Иакова Мниха сказано: „И седе в Киеве князь Володимер… месяца июня в 11, в лето 6486 [978 г.]. Крести же ся князь Володимер в десятое лето по убьении брата своего Ярополка“, то есть в 987 г.* Вероятно, обряд крещения был совершен над ним в июле–августе, самое позднее, в начале сентября этого года.
* Следует иметь в виду особенность древнерусского счета. Высчитывая дни или годы, прошедшие после отмеченного события, древнерусские люди начинали счет с того года (дня), в котором произошло это событие, а не со следующего за ним. Например, „третьего дня“ означало не „через два дня на третий“, а „позавчера“; „в третье лето“ — „через год“ (см. у того же Иакова Мниха: „на другое лето по крещении к порогом ходи, на третье Корсунь город взя“) и т. д. „Десятое лето“, отсчитываемое от 978 г., дает таким образом 987 г.
После того, как в 1888 г. А. И. Соболевский обратил внимание на эту особенность древнерусской метрологии [см.: Соболевский А.И. В каком году крестился св. Владимир? // Журнал Министерства Народного Просвещения. 1888. № 6, с. 399], в ученой среде разгорелся жаркий спор, так как в „Памяти и похвале Владимиру“ есть и другое хронологическое указание: „По святем же крещении поживе блаженый князь Володимир 28 лет“. С учетом указанного арифметического метода оно выводит на 988 г. (1015-27=988). Но это значило бы, что Иаков, противореча сам себе, смыкается в данном случае с известием „Повести временных лет“, которая приурочивает крещение Владимира к взятию Корсуни, датируя оба события 988 г. Между тем Иаков пишет, что корсунский поход состоялся „на третье лето“ после крещении князя, и, следовательно, придерживается в этом вопросе собственной, а не летописной хронологии. То, что дата крещения Владимира у Иакова не может совпадать с летописной, явствует также из того, что смерть Ярополка, от которой отсчитывается „десятое лето“, датирована у него 978 г., тогда как Повесть отмечает ее под 980 г. Противоречие двух систем высчитывания времени крещения Владимира — от года смерти Ярополка и от года кончины самого Владимира, — по всей видимости, объясняется тем, что фраза „По святем же крещении поживе блаженый князь Володимир 28 лет“ принадлежит не Иакову Мниху, а позднейшему редактору его „Похвалы“, который ориентировался на летописную хронологию. Преподобный Нестор в своем „Чтении о Борисе и Глебе“, говоря о крещении Владимира, называет, как и Иаков Мних, 987 г. [см.: Карташев. История Русской Церкви, с. 140]. Надо полагать, что в XI в. эта дата была общепринята.
Труднее решается вопрос о месте, где крестился Владимир. Как уже говорилось, в XII в., когда окончательно оформилась „корсунская легенда“, официальное предпочтение летописцев было отдано Корсуни. Правда, начатки понятия о научной добросовестности не позволили им скрыть того факта, что, наряду с их мнением на этот счет, существовали и другие: „Се же не сведуще право [не знающие истины] глаголють, яко крестился есть в Киеве, инии же реша — в Василеве, другии же инако скажють; крещену же Володимеру в Корсуни“. Сказание об „испытании вер“ и „Речь философа“, взятые как самостоятельные произведения, действительно предполагают обращение Владимира, так сказать, „на месте“, в его княжем тереме [см.: Шахматов А.А. Корсунская легенда о крещении Владимира // Сб. статей, посвященных акад. И заслуженному проф. В.И. Ламанскому по случаю пятидесятилетия его научной деятельности. СПб., 1908 (отд. оттиск имеет выходные данные: СПб., 1906), с. 1029-1153; Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908, с. 133-161].
Историко-филологическая критика „корсунской легенды“, выявившая ее литературное происхождение, по крайней мере в части, касающейся Владимирова крещения, придала вес показаниям „несведущих“, побудив многих ученых высказаться в пользу Василева (княжеской резиденции на реке Стугне) или Киева [историографический обзор см.: Шмурло Е.Ф. Курс русской истории. Возникновение и образование Русского государства (862–1462). Изд. 2-е, исправленное. Т. 1. СПб., 1999, с. 398-404; Рапов О.М. Русская церковь в IX – первой трети XII в. Принятие христианства. М., 1988, с. 221-226]. Было заявлено, что голоса „несведущих“ отражают древнейшее воззрение наших предков, согласно которому Владимир крестился в Русской земле. В доказательство их правоты приводили два иностранных свидетельства. Яхья Антиохийский вроде бы протягивает „несведущим“ руку, когда пишет: „И заключили они [Владимир и Василий II] между собой договор о свойстве. И женился царь русов на сестре царя Василия, после того, как он поставил ему условие, чтобы он крестился и весь народ его страны… И послал к нему царь Василий впоследствии митрополитов и епископов, и они окрестили царя и всех, кого обнимали его земли, и отправил к нему сестру свою…“
Есть также показание с противоположной стороны света. Скандинавская „Сага об Олаве Трюггвасоне“ (в древнейшей редакции монаха Одда) излагает историю крещения Владимира следующим образом. Когда Олав, воспитанный в „Хольмгарде“, при дворе Владимира, подрос, то испытал духовный перелом. Ему было ниспослано видение, из которого явствовало, что князя Владимира, его благодетеля, и „многих людей, которые верили в деревянных идолов“, ожидают загробные мучения. Олав не медля устремился в Константинополь, где был наставлен в вере „одним превосходным епископом“ и крестился. В „Хольмгард“ он вернулся уже другим человеком. Отныне он не уставал напоминать Владимиру, насколько „прекраснее вера, когда веруешь в истинного Бога и творца своего, который сделал небо и землю, и все, что им сопутствует“, и „как мало приличествует тем людям, которые являются могущественными, заблуждаться в таком великом мраке, чтобы верить в тех богов, которые не могут оказать никакой помощи“. Владимир „долго сопротивлялся и говорил против того, чтобы оставить свою веру и тех идолов, но все же понял он благодаря Божьей милости, что многое отличало ту веру, которая была у него, от той, которую проповедовал Олав“. К убеждениям Олава присоединила свой голос мудрая жена Владимира, княгиня Аллогия, и в конце концов „согласился конунг [Владимир] и все его мужи принять святое крещение и правую веру, и был там крещен весь народ“.
В виду того, что Яхья и „Сага об Олаве“ в сущности ведут рассказ о совершенно разных вещах, приходится выбирать между ними, и это сразу сокращает доказательную базу „местной“ (киево-василевской) версии крещения Владимира с двух до одного свидетельства. Первым делом естественно отпадает скандинавское известие*, ибо оно отстоит от истины даже дальше, чем „корсунская легенда“, которая хотя бы знает о связи между крещением Владимира и его женитьбой на Анне. Но затем свою несостоятельность обнаруживают и сведения арабского историка, поскольку такой ход событий, когда язычник Владимир сначала женится на христианке Анне, а потом крестится и заполучает жену (!), бесспорно обусловлен только тем, что Яхья в данном случае не совладал ни с логикой, ни со стилистикой. Разумеется, логико-стилистическая погрешность не может считаться доброкачественным историческим свидетельством. Здесь уместно вспомнить постановление Трулльского собора о недопустимости браков с язычниками — это правило в Византии действительно соблюдалось неукоснительно. Таким образом сообщение Яхьи нуждается в серьезной поправке, состоящей в том, что крещение Владимира произошло несомненно до бракосочетания (или обручения) с Анной и до приезда в Киев „митрополита и епископов“. Но тогда оно теряет всякое значение для разрешения интересующего нас вопроса.
Обращение же к русским источникам показывает, что все наши писатели XI в. (Иаков Мних, митрополит Иларион, преподобный Нестор) вообще не упоминают напрямую названий топографических пунктов, имеющих отношение к крещению Владимира. Это опровергает принадлежность „несведущих“ к продолжателям древнейшей, „докорсунской“ традиции, заставляя отнестись к их мнению о крещении Владимира в Киеве или Василеве как к интеллектуальному продукту того же XII в., и потому не имеющему никаких преимуществ перед „корсунской легендой“.
Между тем при сопоставлении вероятного факта проведения русско-византийских переговоров на территории нижнедунайской Болгарии с указанием Абу Шуджи на то, что Владимир крестился сразу же после их окончания*, открывается возможность заключить последнее событие совершенно в иные географические рамки. В этом случае обсуждению подлежат два варианта. Согласно первому, севастийский митрополит мог окрестить Владимира непосредственно в том городе или местечке Нижнего Дуная, где проходили переговоры. Однако такое скромное, почти „домашнее“ крещение „архонта росов“ плохо вяжется с исключительным значением этого действа в свете беспрецедентного родственного союза Владимира с византийским царствующим домом и той роли спасителя Македонской династии, которую призван был сыграть новообращенный вождь „народа рос“. Соображения престижа, в равной степени важные для обеих сторон, требовали придать крещению русского князя и его предстоящему бракосочетанию с Анной торжественный характер. А достичь этого можно было только перенеся соответствующие церемонии в столицу Византии.
Отсюда с необходимостью следует, что Владимир должен был креститься в Константинополе, в присутствии василевсов, их сестры, представителей знати и высшего церковного клира. Некогда так поступила княгиня Ольга [см.: Цветков, II, с. 364-373], почему же ее внук, преследовавший почти те же самые цели, должен был действовать иначе? Ведь именно он был господином положения и диктовал Василию II условия соглашения. В этой связи большой интерес представляет один отрывок из „Похвалы Владимиру“ митрополита Илариона (в составе его „Слова о законе и благодати“). Уподобляя в этом месте Владимира императору Константину Великому, Иларион пишет: „Он [Константин] с матерью своей Еленою крест из Иерусалима принес, по всем владениям своим части его разослал, веру укрепил. Ты же с бабкою твоею Ольгою принес крест из нового Иерусалима, града Константина — по всей земле своей поставил и утвердил веру“. Воздвижение в Русской земле духовного „креста“, — то есть утверждение и распространение христианской веры уподобляется здесь рассылке частичек настоящего креста, на котором был распят Спаситель, по землям Византийской империи, но этот „духовный крест“, по убеждению Илариона, доставлен был Владимиром, как и Ольгой, из Царьграда (не из Корсуни!). Путешествие Ольги в Константинополь ради принятия крещения — бесспорный исторический факт. Не значит ли это, что и Владимир помнился русским церковным деятелям середины XI в. как царьградский паломник? Да и христианское имя Василий, принятое Владимиром при крещении в честь Василия Великого, наводит на мысль, что император Василий II, нареченный в память того же святого, выступил в роли его крестного отца. Конечно, все это лишь косвенные доказательства, но серьезной альтернативы им на сегодняшний день не существует*.
За крещением Владимира, видимо, должно было последовать его обручение с Анной. Эта церемония отвечала интересам обеих сторон: Владимир законным образом закреплял свои права на царственную невесту, а у Василия II прибавлялось уверенности, что его русский зять не замедлит с отправкой в Константинополь вспомогательного войска. Поездка Анны в Киев для официального бракосочетания, естественно, откладывалась до выполнения Владимиром этого важнейшего условия договора. Кроме того, Владимиру предварительно надлежало еще объявить христианство государственной религией Русской земли, ибо багрянородная сестра василевсов не могла быть послана в языческую страну, чтобы царствовать над идолопоклонниками.
После обручения с Анной у Владимира уже не оставалось причин и далее откладывать свой отъезд в Киев. Все гарантии были получены, все формальности соблюдены. Теперь Владимир должен был поспешать, дабы не дать Фоке воцариться в столице империи и обратить его договоренности с Василием II в пустой звук.
